вспоминая, я не могу сказать, где и когда точно свернул не туда. не могу просчитать конкретный момент, нащупать его значимость и бесповоротность; его неотвратимость. а ведь он точно был, но где же, где я прокололся? зато могу уверить, что не настолько глуп, чтобы не понимать, откуда ноги растут в целом. этому учат на педагогике, об этом рассказывают психологи, просят остерегаться психиатры. но я учителем стал из-за порыва душевного, который тянется уже... боже... пятнадцать лет?.. я не внедрялся в глубинные поведенческие тонкости (хоть и знал, что зря их игнорирую). казалось, на интуитивном уровне можно выехать из любого конфликта, не влезая ни в одну детскую душу, не задевая ни одной и без того расшатанной средней и старшей школой психики. так оно и было. пока новый две-тысячи-мать-его-четвёртый учебный год не наступил мне на горло. очередной поток; сотни разношёрстных ершистых детей, к каждому из которых придётся искать подход. они способны удивлять, им без труда даётся манипулировать едва ли не каждым из чувств, что я старательно прячу под своими сугробами. ходят слухи, что по мне никогда не разгадаешь, что последует дальше: начинаю урок с вызова к доске самого бесперспективного (или же самого подающего надежды) ученика и непременно заваливаю, а потом, не давая классу выдохнуть от напряжения, рассказываю умопомрачительно смешную историю из жизни (пусть думают, что моей). они смеются сперва так нервно, неуверенно, пока кто-нибудь вдруг не сдержит булькающий вулкан, и тогда каждая школьная стена сотрясается, непременно вызывая у миссис голдберг утомлённый моим существованием вздох (снова три-два-один разбушевался). триста двадцать первый — это мой кабинет. с него всё и началось.

она почти сразу, уже в начале октября, поняла, что со мной можно быть собой.
одноклассники, видя в ней и лидера, и заучку, и ту, с кем не соскучишься, не давали прохода, и однажды она не нашла варианта лучше, чем постучаться ко мне между уроками. триста двадцать первый укрывал всех, для кого учёба не была обузой, но кому непросто давалось существовать в переполненных школьных коридорах, столовой, даже в наполненным воздухом и ощущением свободы дворе (где, впрочем, мы всё равно иногда находили затенённое величественными дубовыми ветвями место, чтобы обсудить очередной рассказ о. генри или попрактиковаться в ораторском искусстве, пачкая джинсы свежескошенной травой). поймите меня правильно, я радовался каждому, кто решался приоткрыть дверь, из-за которой доносится искренний несдержанный хохот, звонкие споры, музыка; откуда пахнет горячей пиццей, горьковатым кофе и честностью. мои ребята для остальной школы были отщепенцами, но я видел в них героев, настоящих, живых героев со своими суперспособностями. о них я нередко писал крошечные истории, им посвящал ироничные стихотворения.
для каждого стараясь быть опорой в нужный момент, я совершенно забыл, что иногда дети могут становиться неприятностью. большой, большой неприятностью.

когда светлая кудрявая голова просунулась в дверь, я лишь на мгновение оторвал взгляд от «волшебника земноморья» и тут же уткнулся обратно, неосознанно расплываясь в улыбке. я знал, что рано или поздно это случится, и был доволен, что рано. она закрыла за собой дверь и устремилась к книжным полкам (будто нарочно на меня не глядя), возле которых уже столпилось несколько ребят из параллельных классов. они не скрыли удивления при виде чуть ли не самой популярной девчонки старших классов, но внимание на этом не заострили — минуту спустя уже увлечённо болтали о чём-то с горящими глазами. у меня в груди разрасталось пятно тепла, медового, сливочного, тягучего тепла.
сначала мы почти не говорили, да и сталкивались едва ли (разве что взглядами). а потом я принёс стопку потрёпанных изданий «убить пересмешника» и оставил их на подоконнике с тонким намёком. по окончании уроков подоконник оказался пуст, и я мягко улыбнулся, предвкушая дебаты. плюхнувшись за стол и опустив голову на руки, я ощутил привычную усталость и уже чуть не провалился в пятиминутную дрёму, как из глубины кабинета раздался звук отодвигающегося стула. вскинув заспанный взгляд, я проснулся мгновенно, потому что она остановилась в паре метров от учительского стола, неожиданно смело глядя на меня и сжимая в руках свой экземпляр «пересмешника».
— мистер сойер, — начала она чуть сбивчиво. — я уже читала харпер ли. и подумала.. может быть, вы посоветуете что-нибудь ещё?
я тогда подумал, что в свои шестнадцать она, должно быть, по развитию на многие годы впереди своих сверстников — как мальчиков, так и девочек. ещё я подумал, что ей безумно идёт строить из себя стеснительную, но гордую особу (словно сошедшую со страниц романов джейн остин).
— бьюсь об заклад, — голос оказался слишком уж хриплым, поэтому я немного прокашлялся. — сэлинджера и голдинга ты тоже уже читала... — это заставило меня задумчиво уставиться куда-то сквозь неё, будто отсюда можно разглядеть корешки книг на полках. — а как насчёт ремарка? «три товарища» подошла бы для знакомства.

и она согласилась.

пройдя в глубь кабинета, она медленно двигалась вдоль полок, иногда касаясь мягкими подушечками пальцев той или иной книги; будто размышляя, не ослушаться ли моего совета. я усмехнулся комментарию о книжном хаосе.
— тебе нравится порядок? — несколько хитрая улыбка. — а я вот его не люблю. это мой маленький бзик — я точно знаю, где что стоит и не хочу ничего менять. но ты в лёгкую можешь устроить мне подлянку.
— помните каждую книгу?.. герман меллвил, «моби дик».
я закрыл глаза, сосредотачиваясь на той части своей памяти, что можно назвать фотографической.
— третий стеллаж, вторая полка сверху, почти посередине, — она недоверчиво вскинула голову, глядя под потолок в поисках нужного корешка, и когда нашла его, сдержанно хмыкнула, решив не показывать удивление.
— «скотный двор» оруэлла?
— единственный экземпляр сейчас, скорее всего, дома у тома уотерса. видишь брешь между «1984» и «бойней номер пять» слева от тебя?
— окей, я впечатлена. — она открыла ремарка и пролистала книгу, задерживаясь взглядом на тех страницах, строки которых были подчёркнуты или выделены маркером. — это вы натворили?
я вновь не сдержал смешок.
— нет, этна, это мои нерадивые ученики. и ты станешь следующей, если захочешь. из каждой прочитанной книги мы выбираем цитату, которая больше всего отражает наше видение, или которая просто понравилась больше других. справишься с такой задачей?
она продолжала листать книгу, не глядя на меня, но явно заинтересованная в предложении.
— а я могу при этом не заниматься вандализмом, а просто выписать её?
— можешь даже сделать с ней плакаты и развесить по школе.
в её глазах заплясали озорные бесята. я был рад увидеть в них что-то ещё, кроме сосредоточенности и сдержанности.
— что ж. тогда до встречи на занятиях. и спасибо, — напоследок сказала она, закрывая за собой дверь.

потребовалось некоторое время, чтобы понять насколько непростое знакомство меня ожидало. от себя я никогда не скрывал любопытство по отношению к ученикам; мне хотелось их изучать, нащупывать грани, рассматривать на свет, как проявленную плёнку. они дарили мне очень большой повод для утренней бодрости, позитивного настроения. благодаря им, находясь в школе, я только изредка позволял себе хандрить (ненароком думая о чём-нибудь паршивом или немного мучаясь от головной боли). в большинстве своём они были такими же отзывчивыми и понимающими, так что нередко моё настроение сталкивалось с их улыбками и поддержкой, чтобы затеряться в лучах солнца. но такими были далеко не все. а мне, как говорится, выбирать не приходилось.
этна отличалась от всех. в ней я находил черты многих её предшественников и собратьев, но эти черты сворачивались в клубок, распутать который мне оказалось не под силу ни с первого раза, ни с пятнадцатого. если первое время она виделась тихоней с очень большим потенциалом, не отличающейся болтливостью и не поднимающей себя выше других, то со временем... нет, всё это оставалось при ней, но так же я сумел разглядеть вещи, которые люди даже при высокой социальной подкованности напоказ не выставляют. например, это её остервенелое стремление к хорошим отметкам, за которым не всегда можно разглядеть реальную любовь к предмету. я следил за успеваемостью своих ребят тайком, на переменах листая журнал или слыша обрывки разговоров в учительской. эта информация нужна мне, чтобы находить ещё более тонкие, едва заметные тропинки к внутренним мирам юношей и девушек, перед которыми вот-вот «взрослый» мир откроет двери. и я хотел убедиться, что они в эти двери войдут, а не останутся топтаться на пороге неуверенными в себе или хранящими асоциальные наклонности. в общем, я воздействовал на них своими путями.
на этну воздействовать было сложнее всего. во-первых, потому, что ей это и вовсе не требовалось. нацепляя маску полной самодостаточности, она производила впечатление даже на самых строгих и принципиальных учителей. «у неё впереди большое будущее», «семья селлерсов славится своей непоколебимой волей к успеху», «при должном руководстве, этна добьётся больших вершин, чем её родители». казалось, большинство моих коллег за всеми этими дебильными оценками совсем не видели саму этну. никто не спрашивал, чего хочет она, никому дела нет до того, что волнует эту девчонку (а я быстро уверился в том, что для неё есть вещи поважнее идеального аттестата и стипендии). у неё в глазах плескалась печаль, и как бы она ни хотела её утопить, я не мог обмануться. во-вторых, ей самой удавалось воздействовать на меня так, будто она училась этому всю жизнь.

на уроках у нас родилась традиция — ученики зачитывали любимые цитаты из произведений и пытались обосновать свой выбор. несмотря на блестящие сочинения, этна редко в классе брала слово, если не вызвать её на диалог намеренно. и тем не менее, иногда своим выбором она поражала меня в самое сердце. я старался не придавать этому большого значения, но в мои (самому себе навязанные) обязанности входило и это — я искал в людях особенности, выуживал из них из ряда вон выходящие мысли, иногда провоцируя, вступая в спор (даже если изначально был на их стороне). по выбранным цитатам иной раз я мог узнать о человеке больше, чем из сочинений или непосредственного общения. и вот, прочитав ремарка и вернув на полку книгу (я заметил, что её место больше не пустует аккурат перед первым уроком), она не смогла сдержать порыв.
— эта цитата принадлежит фердинанду грау, — она немного помолчала, будто вживаясь в роль или перемалывая внутри себя каждое вскоре высказанное вслух слово. — «человек чувствует себя виноватым перед ближним — вот и вся почтительность. хочет оправдаться за то, что причинил или хотел причинить покойнику при его жизни».
весь класс молча смотрел на смелую девочку, озарённую лучами восхода. никто не хмыкнул, не улыбнулся и не покачал головой. словно всем, как и мне, было интересно, что этна скажет дальше.
— думаю, это работает не только когда речь о смерти близкого. некоторые чувствуют себя по гроб обязанными всю жизнь. хотя никому ни в чём не обязаны.
я не нашёлся с ответом. замолчав, она опустилась на стул и спрятала глаза за упавшими на лицо золотистыми прядями.

наш первый продолжительный контакт случился уже в декабре.
школа пестрила рождественскими украшениями, ученики галдели в предвкушении долгожданных каникул, а учителя старались не сойти с ума от обилия тестов и тех, кто их провалил. у меня всё шло более менее гладко. вечером, когда большинство школьных обитателей разбрелись по домам, я остался в библиотеке (нужно было помочь с читательскими билетами, да и меня хлебом не корми — дай поторчать там круглосуточно). погрузившись в картотечные записи, я потерял счёт времени, а когда вернулся в реальность, свет горел только над моей головой — огромное помещение погрузилось в таинственный и немного пугающий мрак. быстро доведя дело до точки и взяв вещи, я собирался закрыть библиотеку и отправиться домой, как случайно между массивными книжными полками заметил ещё один мерцающий источник света. оказавшись в нужном ряду, я остановился как вкопанный. сердце болезненно сжалось. под маленькой лампой, прикреплённой к полке, прислонившись к стене сидела малышка селлерс. с её колен устало свисала открытая книга, а сама этна, похоже, задремала. приблизившись, я присел на корточки и осторожно тронул её за плечо, тихо окликая, и она вздрогнула всем телом, просыпаясь и вскидывая голову. наверное, в полумраке я не сразу показался ей знакомым, потому что она сделала странное движение, будто желая вжаться в стену, а потом облегчённо выдохнула.
— прости, что напугал. школа уже закрылась, хорошо, что я тебя обнаружил. — она запричитала, стала извиняться, неловко собирая вещи и ставя книгу на место. — так, стоп. всё в порядке. ты.. ты здесь случайно?
наверное, я боялся услышать какую-нибудь душераздирающую историю о том, что ей некуда вернуться, что родители её выгнали или что-то в этом духе. но она сказала, что просто засиделась и не заметила, как наступил вечер, а потом вырубилась прямо за чтением.
— окей. идём, я отвезу тебя домой.

мы вышли из здания школы, когда уже перевалило за десять, и наверное, мне пришлось бы оправдать этну перед её родителями, так что, садясь в машину, я обдумывал, как наплету им что-нибудь о внеклассных занятиях, на которых мы засиделись, извинюсь и с чистой совестью уеду. но на подъезде к семетри-лейн прямо у нас на глазах случилась авария, заставившая меня круто и резко вывернуть руль. машину вынесло на заледеневшую обочину и стремительно потащило к деревьям, где, не слишком сильно, но весьма ощутимо, она столкнулась с вековым стволом.

помню оглушительный гул в ушах.
и кровь, текущую по щеке этны.