Обшарпанные стены. Раз. Два. Три. И тяжелая железная решетка, через которую полосами пробивается свет. Сосед, если можно назвать соседом обрюзглое сальное существо, постоянно чавкающее над ухом и причитающее о том, как не справедлив к ним - он говорил "к нам" - несправедливо осужденным жестокий мир. Лекс лишь закатывал глаза, запустив обе руки под голову, чтобы хоть как-то умоститься на влажной и скомканной подушке. Его кровать - полка - была верхней, потому что Дик Доусон ( а именно так звали брюзжащее существо со-камерника) никак бы не мог взобраться на пару метров от бетонного пола. Леннон не понимал этого "к нам", ведь он четко понимал, что сидит он здесь  который год заслужено. Да, этот ублюдок с хитрой ухмылкой, но испуганным взглядом заслужил понести наказание, но лучше бы вместо Лекса провел на тюремной койке пару годков за содеянное. Но милая Фостер не хотела, чтобы история ее унижения имела хоть какую-то огласку. Его свет в окне, рыжеволосая, стройная, мягкая - Лекс до сих пор помнил запах ее шампуня, остававшегося на волосах - не хотели делиться даже с ним историей своего падения, так ей было больно, так она понимала, что Леннон не сможет просто забыть. Как итог: один прикован к инвалидному креслу, второй смотрит в потолок, лежа на верхней тюремной полке.

  Красный шарик, который то сжимают, то разжимают худые пальцы, быстро подпрыгивает к потолку и снова возвращается в подставленную ладонь. Бросок за броском. Лекс не двигается сам, только следит за этой яркой точкой в сером бетоне глазами. Иногда молодому человеку казалось, что даже если он закроет глаза, то все равно отпустит и поймает попрыгунчик, настолько почти за 2 году прирос к нему, буквально чувствовал его текстуру и даже глубже - молекулы. Дик что-то продолжал бурчать себе под нос. Лекс вообще не понимал, что этого слонопотама не устраивало в настоящей жизни: там, за стенами окружной тюрьмы Питкина, Доусон был бедным, погибающим смотрителем на одном из серпантинов, настолько в глухоте и далеке от основных трасс, что мужик сутками пил, иногда забывая пожрать. У него не было ни жены - вроде даже и не было никогда, если судить по рассказам, лишенным всякого смысла - не было детей, родители давно сгнили, и он даже не удосужился завести себе пса, пусть даше страшного и плешивого, чтобы как-то попереживать о нем, когда тот схватит от лисы чумку. А здесь в этих обшарпанных стенах - раз. два. три - у него была постель, иногда даже со свежим бельем, у него была еда, пусть больше похожая на переваренную кашу с комками, у него даже появилось хобби - Дик начал рисовать иллюстрации к старым книгам, которые прочел в период заключения. И этот, как оказалось, талантливый человек, ныл о том, что ему плохо, ему душно, тоскливо и "все вокруг сволочи, кроме я".

  Леннон, к тебе посетитель, - красный шарик подлетает к потолку, но больше не опускается в пальцы, он точкой прыгает на пол и скрывается где-то под матрацем слюнявого Дика. Лекс поправляет волосы, забирая их за уши, и спрыгивает с полки на бетонный пол, чувствуя, что плохая амортизация этого действия чуть позже скажется неплохой болью в суставах. Леннон застегивает пуговицы на оранжевом комбинезоне, оставляя открытой только верхнюю, которая никак не сходится под горлом. Привести себя в порядок в камере тяжело, а ему всегда было больно смотреть на потухшие глаза матери и сестры, когда те навещали его раз в неделю, сбегая с работы и учебы. Если бы он мог просить их не приходить, если бы мог уберечь их от зрелища, коим представлял себя здесь, то, конечно, велел бы сидеть дома, жить своей жизнью, не думать, не трепать себе нервы этими получасовыми визитами - ему осталось сидеть всего чуть больше года, некоторые родственники не видятся больше, даже проживая на соседних улицах.
  Мисс Фостер, - Лекс замирает и переводит взгляд на смотрителя Твейта. В глазах застывает немой вопрос, точно ли он не ослышался. Его милая, его родная, та, ради которой он сломал две жизни: свою и того ублюдка буквально, она так долго не приходила к нему, а он ждал, ждал, снова ждал. Каждую неделю, каждый месяц, каждый день. Разве что не делал насечки на стене, гадая, когда же к нему придет та, ради которой он оказался здесь. В глазах побежали искры, что не мог не заметить смотритель. Твейт был неплохим парнем, с которым иногда можно было даже поговорить, соблюдая дистанцию "заключенный-тюремщик", и не смог удержаться от ухмылки, но от комментариев воздержался.

Никогда этот длинный серый коридор не казался Лексу настолько просторным и светлым. Конечно, где-то глубоко внутри сидела обида за то, что его любовь пришла к нему через столько большой промежуток времени, её не было даже на суде, когда Леннона приговорили к трем годам. Но парень понимал, ей было тяжело, она боялась шелохнуться, боялась снова почувствовать боль, ей было стыдно за саму себя, за то, что позволила такому произойти. Так думал Лекс, поэтому он прощал ей все, даже если бы она не пришла ни разу. А она пришла, пусть даже почти 2 года спустя.

  Шестая трубка, - Твейт снимает с Лекса наручники, застегнутые за спиной по соблюдению протокола, и пропускает в длинную, не располагающую к общению комнату. Снова впустив пальцы в кудрявые волосы, Лекс понимает, как трясутся все его поджилки. Ему бы так хотелось коснуться этих густых рыжих волос, но он их хотя бы увидит.
 
  Да, вот они. Длинные, блестящие пряди, спадающие на круглые плечи. Эта открытая улыбка и пухлые губы. Так похожа, да вот только не она. Разочарование, что на миг отразилось на лице Леннона, нужно было срочно спрятать, поэтому мужчина растянулся в улыбке. Нелепой, кривой, искусственной.
  Адрианна, не ожидал тебя увидеть. Привет, - его голос был поход на металлический, трубка холодила ухо, а он так надеялся, что через аппарат девушка не почувствует дрожи и немых слез в его голосе, - Ты вернулась в город?, - молчи, молчи, не смей ляпнуть, - Ты одна? Без Эммы?